— Эдуард, о чем важно сейчас говорить со сцены?
— Искусство всегда ищет современный язык, осмысливает его. А говорить нужно о вечном: об отношениях с Богом, об отношениях между поколениями, между мужчиной и женщиной, о смерти, о семье, о Родине. Вот круг тем, которые меня интересуют ровно так же, как и Пушкина. Новых тем за это время не придумали. Я считаю, что именно сейчас, в условиях спецоперации, самое подходящее время для серьезных высказываний в искусстве.
— В спектакле «Лубянский гример» отражена тема крепостного театра. Чем он вас заинтересовал?
— Артисты, игравшие в нем, заложили основу русского театра, проложили ему путь. Лишенные семей, выдернутые из деревень, благодаря своим внешним качествам, они влюблялись в эти подмостки, которые стали для них отдушиной. В крепостном театре было много насилия. Дворяне, создавая крепостные театры, преследовали не только эстетические цели. Чтобы образовывать артисток, они приглашали лучших педагогов, но к этим женщинам относились, как к вещам. Впрочем, к мужчинам-артистам тоже. Достаточно вспомнить Михаила Щепкина, стоявшего у истоков Малого театра. Он десятилетиями копил деньги, чтобы себя выкупить из статуса крепостного.
— Вы как-то сказали, что Лесков — самый русский писатель. Почему?
— У его произведений невероятно многогранный поэтический язык. При этом в нем есть связь с глубинной русской мистикой, исключающая возможность перевода на другие языки. Лесков пока остается самым неосмысленным из наших писателей. Он смог нырнуть в сумеречные зоны человеческой души — в русскую хтонь, как говорят. Но такого богоискательства нет больше ни у одного автора. Лев Толстой говорил, что Лесков — самый русский из русских писателей.
— Театр может вернуть интерес к его творчеству? Особенно при таком формате спектакля, когда зритель вовлекается в происходящее?
— Да, конечно! Мне еще не приходилось делать такого большого иммерсивного спектакля, как «Лубянский гример». Я создавал много фестивалей — Пасхальный, «Традиция», «Большая перемена»; придумал премию «Золотая маска». Так вот, любой фестиваль — это своего рода иммерсивный спектакль. Человеку обычно нужно выбирать, что посмотреть, на какой площадке.
В иммерсивном спектакле нет ограничений, которые есть в традиционном театре: когда зритель сел на определенное место и смотрит туда, куда «указал» режиссер. Здесь зритель свободнее: может сосредоточиться на деталях, изучать архитектуру или воспринимать мизансцену. Задача режиссера — создать среду.
— Естественной декорацией к спектаклю стала усадьба Салтыковых-Чертковых. А историчность костюмов для вас очень важна?
— Они достаточно историчны, чтобы воссоздать атмосферу начала XIX века. В то же время мы не играем в реконструкцию, мы же не музей. Но актрисы не будут разговаривать по мобильному телефону и ходить в джинсах.
— Вы собираетесь сотрудничать с театральными деятелями ЛНР и ДНР. Как именно?
— Последний раз я был в Донецке в сентябре, мы общались с министрами культуры ЛНР и ДНР. Я им сказал, что готов в любой момент приехать, чтобы поставить спектакль или организовать фестиваль. Я не планирую совсем перебираться на Донбасс, поскольку в Москве у меня семья и огромное дело — Новый театр. Но отдать свою энергию и силы Донбассу я, конечно, готов.
— Что означает ваша фраза «патриотизм — внутри нас»?
— Патриотизм — это культурный код, который существует в нашем подсознании. Любой человек, достаточно глубоко освоивший русский язык, чтобы прочитать произведения Бродского, Лескова, Гумилева, Тютчева, Ахматовой, уже подключается к этим вибрациям. Когда народ теряет этот код или приобретает чужой, он перестает быть народом. Вот представляете, что произошло с русской музыкой? Опера Глинки «Жизнь за царя» — по сюжету очень русская, но совершенно итальянская по строю, по структуре. Но прошло всего 20–30 лет, и после Глинки возник Мусоргский, а следом — Бородин, Римский-Корсаков, Глазунов, Чайковский. ХХ век безоговорочно стал веком русской музыки. Шостакович, Прокофьев, Стравинский, Рахманинов — это невероятный космос. Каждый из них очень серьезно осмыслил русский культурный код.
Сегодня этого нет. Даже патриотические песни мы поем на манер американских рэперов или джазменов, или просто популярных песенок. Мы неизбежно проиграем, если будем лишь заимствовать. Если говорить о нашем суверенитете, политическом и культурном, то мы должны русскую поэзию и музыку выводить на совсем другой уровень. Вообще интересная и глубокая тема — искусство во время исторических потрясений.
— В чем, по-вашему, задача художника сейчас?
— Задача каждого художника и каждого зрителя — расшифровать наш культурный код. Мы должны осмыслить нашу культуру, увидеть во всем ее многообразии и цельности. Это касается кухни, танца, песни, ритуала похорон и таинства венчания. Это касается даже жестов. Индийская девушка с помощью комбинации пальцев может целую историю рассказать! Впрочем, как и иранская — хотя она вся закрыта платком. Мне доводилось бывать в восточных странах и видеть женщин в парандже — это потрясающий опыт. Ты столько получаешь информации через одни глаза, сколько не получишь от девушки, которая тебе и «лабутены» показала, и сережки, и маникюр, и все кружавчики, какие только можно! Все это — внешнее. Я считаю, что у нас все должно быть свое. Должна быть русская опера, русская песня, русский букет, русская свадьба, русская сервировка стола. Должен быть русский театр! Момент разрыва со своими корнями не имеет начальной точки — это как библейский сюжет изгнания из рая. Мы должны стремиться вернуться к своим истокам.
ДОСЬЕ
Эдуард Бояков родился 16 июня 1964 года в городе Кизилюрт (Дагестан). Спектр его творческой деятельности широк: продюсер, театральный режиссер, педагог, создатель фестиваля «Золотая маска». В 2005 году основал театр «Практика» и руководил им до 2013 года. В 2018– 2021-м был художественным руководителем МХАТ им. Горького. В 2022 году создал Новый театр.
Коротко о главном
— Важна ли для вас гражданская позиция артистов?
— Я ищу тех, с кем интересно, кто может привнести в театр глубину, а не просто хорошо владеет психофизикой и умеет напрягать мимические мышцы. Важно собрать единомышленников. Сейчас многие артисты юлят, хотят усидеть на двух стульях — и это самое позорное. Людей, выражающих позицию, я уважаю больше.
— Вы говорили, что русская культура — под влиянием Запада. Ситуация меняется?
— Пока не вижу серьезных перемен. Люди, определяющие политику в медиа, остались прежними. Они понимают, что сейчас должны кого-то в Донецк послать с концертом. Но это несерьезно. Нужны новые авторитеты в артистической среде. Один SHAMAN не поможет, хотя я нормально к нему отношусь — это качественная поп-музыка. Только что с того? У Аллы Пугачевой тоже были выдающиеся способности.
— Вы дружили с актрисой Ингеборгой Дапкунайте, которая отвернулась от России. Вас с ней разделили идеологические воззрения?
— Свои первые роли на московской сцене Ингеборга Дапкунайте сыграла именно в моем театре «Практика». Последний раз мы общались с ней за день до того, как я написал письмо в поддержку Крыма. После этого мы с Ингеборгой никогда больше не говорили. Но я уважаю ее позицию. А лицемеры, которые сегодня фотографируются с Аллой Пугачевой, а завтра едут на Донбасс, мне противны. У Нового театра нет постоянной труппы.
— На ваш взгляд, такая организация лучше?
— Не обязательно. Антреприза часто предполагает коммерческий подход, пренебрежение к содержанию. Но надо сказать, что и репертуарный театр сейчас находится в кризисе. Думаю, что создание полноценной конкурентной среды для театров обоих типов было бы очень полезно для их развития.
— А чем вызван кризис?
— Нехваткой художественных идей, отсутствием конкуренции, стремлением угодить учредителю. Государство рассталось с теми, кто открыто выступил против СВО, — это естественный процесс. Но зачастую это были профессионалы, умевшие говорить на современном языке. И не всем им пока нашлась достойная замена.
Автор: АЛЕКСАНДРА ЕРОШЕНКО
